НАЗАД

ЧЕЛОВЕК ПЕРЕД БОГОМ
Путь жизни Митрополита Сурожского Антония

"Богословы уходящего века" - так озаглавлен очерк известного патролога иеромонаха Илариона (Алфеева), посвященный выдающимся богословам уходящего XX столетия - протопресвитеру Иоанну Мейендорфу, епископу Диоклийскому Каллисту, схиархимандриту Софронию (Сахарову) и митрополиту Сурожскому Антонию. Как пишет о. Иларион, "в творчестве этих богословов верность святоотеческой традиции сочетается с открытостью к вызовам современности: традиционное учение Православной Церкви они сумели выразить языком, понятным человеку нашей эпохи". Наверное, эта особенность их творчества делает их не только богословами уходящего века, но и века грядущего.

Мы неоднократно знакомили наших читателей с беседами, проповедническим словом и пастырской деятельностью митрополита Сурожского Антония. И быть может, наступило время осветить жизненный путь Владыки, умудренного более чем 50-летним опытом пастырства. Публикуемый ниже биографический очерк составлен из автобиографических записок Владыки Антония, его бесед, заметок тех, кто знает его близко.

Андрей Блум (так в миру звали Владыку Антония) родился в 1914 году в Лозанне (Швейцария) в семье потомственного русского дипломата. Его мама - из рода Скрябиных, родная сестра известного композитора А. Скрябина. Корни предков по отцовской линии - в Северной Шотландии.

В 1915 году отец был переведен по дипломатической службе в Персию. Здесь прошло раннее детство Андрея. "Было блаженное время - в школу не ходил, ничему меня не учили, "развивали", как бабушка говорила", - вспоминает Владыка. Развитием занималась бабушка, часами читавшая вслух внуку "Жизнь животных" Брама, детские книги.

В 1920 году, после смены власти в России, семье пришлось "двигаться из Персии вон". Странствовать пришлось долго: в Англию (до которой тогда не добрались) через Индию (!), морем в Испанию, затем был Париж, после - Австрия. От этой "одиссеи" у Владыки остались отрывочные, но яркие воспоминания. Вот исход из Персии: "Ну вот, под конвоем разбойников (оказывается, в то время это была самая надежная охрана в Персии - С.Я.) мы и проехали весь север Персии, перевалили через Курдистан, сели на баржу, проехали мимо земного рая: еще вплоть до Второй мировой войны там показывали земной рай и дерево Добра и Зла - там, где, Тигр и Евфрат соединяется. Это замечательная картина: Евфрат -широкий, синий, а Тигр - быстрый, и воды его красные, и он врезается в Евфрат, и несколько сот метров еще видно в синих водах Евфрата струю красных вод Тигра… И вот там довольно большая поляна в лесу и посреди поляны огражденное решеткой маленькое иссохшее деревце… Оно чуть не потерпело крушение, потому что во время Второй мировой войны американские солдаты его вырыли, погрузили на джип и собирались уже везти в Америку: дерево Добра и Зла - это же куда интереснее, чем перевезти какой-нибудь готический собор, все-таки гораздо старее. И местное население их окружило и не дало джипу двигаться, пока командование не было предупреждено, и их не заставили врыть обратно дерево Добра и Зла".

А вот детская романтическая фантазия на пути в Англию. "А затем нас отправили в Англию, и тут я был полон надежд, которые, к сожалению, не оправдались. Нас посадили на корабль, предупредив, что он настолько обветшал, что если будет буря, он непременно потерпит крушение. А я начитался "Робинзона Крузо" и всяких интересных вещей и, конечно, мечтал о буре. Мама очень несочувственно отнеслась к мысли о кораблекрушении, и я никак не мог понять, как она может быть такой неромантичной".

В Австрии Андрей с семьей прожил полтора года. Здесь мальчик пошел в школу, где "отличился позорным образом," - с юмором вспоминает Владыка. "Меня водили как-то в зоологический сад, и, к несчастью, на следующий день нам задали классную работу на тему "Чем вы хотите быть в жизни". И, конечно, маленькие австрияки написали всякие добродетельные вещи: один хотел быть инженером, другой - доктором, третий еще чем-то; а я был так вдохновлен тем, что видел накануне, что написал -даже с чудной, с моей точки зрения, иллюстрацией - классную работу на тему: "Я хотел бы быть обезьяной". На следующий день я пришел в школу с надеждой, что оценят мои творческие дарования. А учитель вошел в класс и говорит: вот, мол, я получил одну из ряда вон выдающуюся работу. "Встань!" Я встал - и тут мне был разнос, что действительно видно: русский варвар, дикарь, не мог ничего найти лучшего, чем возвращение в лоно природы" и т.д. и т.п." В Париже семью ждали трудности. Мама, благодаря знанию языков, смогла найти работу с скромным заработком, отец в покаянном смирении (он считал свое сословие и поколение виновным в Русской смуте) стал просто чернорабочим, хотя мог добиться очень многого. А Андрея отдали в "трудную" школу. Это был интернат за окраиной Парижа, в трущобах, "куда ночью, начиная с сумерек, и полиция не ходила, потому что там резали". Новичка стали методично избивать, причем иногда это делалось на глазах учителя, равнодушно взиравшего на происходившее. Мальчик не жаловался - выхода в этом не было "Зачем добавлять маме еще одну заботу?" Выход был другим: "Научили сперва терпеть побои; потом научили немного драться и защищаться - и когда я бился, то бился насмерть, но никогда в жизни я не испытывал так много страха и так много боли, и физической, и душевной, как тогда". Спустя 45 лет, проезжая в вагоне парижского метро мимо той станции, на которой находилась его школа, и увидев надпись с ее названием, Владыка Антоний потерял сознание: "Вероятно, это где-то очень глубоко засело: потому что я не истерического типа и у меня есть какая-то выдержка в жизни, - и это меня "так ударило, где-то в самую глубину".

В этой школе Андрей учился три года. Потом его перевели в другую - "там был просто рай земной, божьи коровки, после того, что я видел в первой школе; самые ярые были просто как картинки." Стоит сказать словами Владыки и о его учебе: "Меня школа не интересовала, меня интересовали только русские организации; и кроме того, я обнаружил очень важную вещь: если ты учишься плохо, ты два года сидишь в одном классе, и так как я хотел избавиться от школы поскорее, то я всегда учился так, чтобы не засидеться; это было моим основным двигателем".

Основное внимание Андрей уделял языкам. А о каких русских организациях упомянул Владыка? Это были скауты. Скаутские организации, их летние лагеря, прививали детям эмиграции русскую культуру и русское самосознание. Этими лагерями, длившимися по месяцу - полтора, из года в год строилась большая община молодежи. Вот как выглядел лагерь: "Обыкновенно часа три в день воинского строя, гимнастика, спорт, были занятия по русским предметам; спали на голой земле, ели очень мало, потому что тогда очень трудно было вообще найти каких-нибудь денег, но жили очень счастливо".

Думаю, именно ощущение себя русским побудило Андрея отказаться от вступления в одну из школ, созданных Католической Церковью для детей русской эмиграции. Все в них было прекрасно: обучение, полный пансион. Одно плохо - условием поступления было принятие католичества. И когда (а было это где-то в 1923 году, по словам Владыки) мама привела Андрея в такую школу, он отказался сам, узнав о главном условии. "Мама, уйдем, я не на продажу!"

Почему я говорю, что ощущение себя русским, а не религиозные побуждения послужили толчком к решительному отказу? Дело в том, что к 14 годам Андрей был уже законченным атеистом. И тому было множество причин. В церковь он не мог зайти дальше трех шагов - становилось дурно от ладана и он падал в обморок. Основной принцип воспитания у родителей был следующий: "убеждения у тебя должны сложиться в свое время свои, но ты должен вырасти совершенно правдивым и честным человеком", т.е. родители не обременяли сына "религиозным воспитанием", достаточно было нравственного. "Что касается Церкви, то я был очень антицерковно настроен из-за того, что я видел в жизни моих товарищей католиков или протестантов, так что Бога для меня не существовало, а Церковь была чисто отрицательным явлением", - вспоминает митрополит Антоний. И кстати, эпизод с католической школой окончательно (разумеется, на то время) утвердил его в мысли: "… если это Церковь, тогда, право, совершенно нечего туда ходить и вообще этим интересоваться, просто ничего для меня в этом не было…"

Люди большой глубины бескомпромиссны и последовательны в своей правдивости. "Законченный атеизм" Андрея привел его к логическому завершению - к мысли о самоубийстве. Хотя, на первый взгляд, читая владыкины "Без записок", прямой логики как будто и нет: "Когда мне было лет четырнадцать, у нас впервые оказалось помещение (в Буа-Коломб), где мы могли жить все втроем: бабушка, мама и я; отец жил на отлете… И в первый раз в жизни, с тех пор как кончилось раннее детство, когда мы ехали из Персии, я вдруг пережил какую-то возможность счастья; до сих пор, когда я вижу сны блаженного счастья, они происходят в этой квартире. В течение двух-трех месяцев это было просто безоблачное блаженство. И вдруг случилась совершенно для меня неожиданная вещь: я испугался счастья. Вдруг мне представилось, что счастье страшнее того очень тяжелого, что было раньше, потому что, когда жизнь была сплошной борьбой, самозащитой или попыткой уцелеть вот сейчас, надо было обеспечить возможность уцелеть немножко позже, надо было знать, где переночуешь, надо было знать, как достать что-нибудь, что можно съесть, - вот в таком порядке. А когда вдруг оказалось, что всей этой ежеминутной борьбы нет, получилось, что жизнь совершенно опустела, потому что можно ли строить жизнь на том, что бабушка, мама и я друг друга любим, но - бесцельно? Что нет будущего, что вся жизнь в плену двух измерений: времени и пространства, - а глубины в ней нет; может быть, какая-то толщина есть, она может какие-то сантиметры собой представлять, но ничего другого, дно сразу. И представилось, что если жизнь так бессмысленна, как мне вдруг показалось бессмысленное счастье, то я не согласен жить. И я себе дал зарок, что, если в течение года не найду смысла жизни, я покончу жизнь самоубийством, потому что я не согласен жить для бессмысленного, бесцельного счастья".

Незадолго до появления этих размышлений, в 1927 году в летнем лагере Андрей встретился с одним священником. "(Он) казался нам древностью - ему было, наверное, лет тридцать, но у него была большая борода, длинные волосы, резкие черты лица и одно свойство, которое никто из нас не мог себе объяснить: это то, что у него хватало любви на всех. Он не любил нас в ответ на предложенную ему любовь, ласку, он не любил нас в награду за то, что мы были "хорошие" или послушные, или там что-нибудь в этом роде. У него просто была через край сердца изливающаяся любовь. Каждый мог получить ее всю, не то чтобы какую-то долю или капельку, и никогда она не отнималась. Единственное, что случалось: эта любовь к какому-нибудь мальчику или девочке была для него радостью или большим горем. Но это были как бы две стороны той же самой любви; никогда она не уменьшалась, никогда не колебалась… Я знал, что моя мать меня любит, что отец любит, что бабушка любит, это был весь круг моей жизни из области ласковых отношений. Но почему человек, который для меня чужой, может меня любить и мог любить других, которые ему тоже были чужими, было мне совершенно невдомек".

Эта встреча изумила и, наверное, незаметно, где-то там, в "тайных чертогах" души, что-то заронила, затронула.

"Несколько вещей" привил Андрею и отец, живший особняком, живший в эмиграции, очень аскетично, именно в церковном понимании этого слова. "Он человек был очень мужественный, твердый, бесстрашный перед жизнью; помню, как-то я вернулся с летнего отдыха, - вспоминает владыка Антоний, - и он меня встретил и сказал: "Я о тебе беспокоился этим летом". Я полушутливо ответил: "Ты что, боялся, как бы я не сломал ногу или не разбился?" Он ответил: "Нет. Это было бы все равно. Я боялся, как бы ты не потерял честь". И потом прибавил: "Ты запомни: жив ты или мертв - это должно быть совершенно безразлично тебе, как это должно быть безразлично и другим; единственное, что имеет значение, это ради чего ты живешь и для чего ты готов умереть". И о смерти он мне раз сказал вещь, которая мне осталась и потом отразилась очень сильно, когда он сам умер; он как-то сказал: "Смерть надо ждать так, как юноша ждет прихода своей невесты".

Нам не дано проникнуть в тайны Божиих судеб: почему кто-то будет остановлен у роковой черты, а другой ее перешагнет. Можно долго судить да рядить, да что проку. Это, пожалуй, самый мучительный вопрос последних двух тысячелетий: как сопоставить всеблагость Творца и человеческую трагедию? Каждый из нас может ответить, и многие находят ответ не в какой-то умозрительной отвлеченности, а в своей собственной жизни (блоковское "благословляю все, что было").

Не берусь и я судить, почему Андрей Блум, дойдя до бездны, не сорвался, в нее. Я просто описатель жизни настолько далекого от меня и в то же время, такого близкого для меня человека. Скажем, просто произошло чудо. Чудо Встречи.

Однажды Великим постом в летний лагерь приехал для встречи с молодежью о. Сергий Булгаков. "Ну, конечно, все от этого отлынивали, как могли, кто успел сбежать, сбежал, у кого хватило мужества воспротивиться вконец, воспротивился; но меня руководитель уломал. Он меня не уговаривал, что нужно пойти, потому что это будет полезно для моей души или что-нибудь такое, потому что сошлись он на душу или на Бога, я не поверил бы ему. Но он сказал: "Послушай, мы пригласили отца Сергия Булгакова; ты можешь себе представить, что он разнесет по городу о нас, если никто не придет на беседу?" Я подумал: да, лояльность к моей группе требует этого. А еще он прибавил замечательную фразу: "Я же тебя не прошу слушать! Ты сиди и думай свою думу, только будь там." Я подумал, что, пожалуй, и можно, и отправился. И все было действительно хорошо, только, к сожалению, отец Сергей Булгаков говорил слишком громко и мне мешал думать свои думы, и я начал прислушиваться, и то, что он говорил, привело меня в такое состояние ярости, что я уже не мог оторваться от его слов".

То, что говорил выдающийся богослов, юноше ужасно не понравилось: идеалы смирения и покорности, нарисованные проповедником, были ему глубоко чужды. По окончании беседы он отправился домой, чтобы взять Евангелие и, прочитав, раз и навсегда покончить с христианством. И тут случилось нечто неожиданное. Начав читать Евангелие от Марка, где-то между второй и третьей главой, юноша вдруг почувствовал, что по другую сторону стола стоит живой, реальный Христос. Это не было видением, но было абсолютно неоспоримым чувством Присутствия. "Помню, что я тогда откинулся и подумал: если Христос живой тут стоит - значит, это воскресший Христос. Значит, я знаю достоверно и лично, в пределах моего личного, собственного опыта, что Христос воскрес и, значит, все, что о Нем говорят, - правда. Это того же рода логика, как у ранних христиан, которые обнаруживали Христа и приобретали веру не через рассказ о том, что было от начала, а через встречу с Христом живым, из чего следовало, что распятый Христос был тем, что говорится о Нем, и что весь предшествующий рассказ тоже имеет смысл", - говорит владыка Антоний.

И началась другая, новая жизнь, помните, у ап. Павла: "Жизнь для меня - Христос". Все. Вот и смысл.

"Я почувствовал, - говорит владыка, - что никакой иной задачи не может быть в жизни, кроме как поделиться с другими той преображающей жизнь радостью, которая открылась мне в познании Бога и Христа. И тогда, еще подростком, вовремя и не вовремя, на школьной скамье, в метро, в детских лагерях я стал говорить о Христе, каким Он мне открылся: как жизнь, как радость, как смысл, как нечто настолько новое, что оно обновляло все… Я мог бы сказать вместе с апостолом Павлом: "Горе мне, если я не благовествую…" Горе, потому что не делиться этим чудом было бы преступлением перед Богом, это чудо сотворившим, и перед людьми, которые по всей земле сейчас жаждут живого слова о Боге, о человеке, о жизни…" Много лет спустя владыку Антония спросили: "Это чувство живого Христа, которое Вы испытали, оно потом не ушло, не ослабело?" - "Нет, - ответил он. - С тех пор оно никогда меня не покидает. Оно может быть более интенсивным или менее интенсивным, но оно всегда присутствует в моей жизни".

А тогда, и здесь я немного повторюсь, счастливый Андрей, охваченный восторгом и благодарностью за то, что случилось, первым делом устремился с благовестием к окружающему миру: "..Я был школьником, ехал на поезде в школу и просто в поезде к людям обращался, ко взрослым: вы читали Евангелие? вы знаете, что там есть?.. Я уж не говорю о товарищах в школе, которые претерпели от меня многое".

Началась и школа молитвы: "Меня никто не учил, - вспоминает владыка,- и я занялся экспериментами, я просто становился на колени и молился, как умел. Потом мне попался учебный часослов, я начал учиться читать по-славянски и вычитывал службу - это занимало около восьми часов в день, я бы сказал; но я недолго это делал, потому что жизнь не дала. К тому времени я уже поступил в унивеситет, и было невозможно учиться полным ходом в университете - и это. Но тогда я службы заучивал наизусть, а так как я ходил в университет и в больницу на практику пешком, то успевал вычитывать утреню по дороге туда, вычитывать часы на обратном пути; причем я не стремился вычитывать, просто это было для меня высшим наслаждением, и я это читал. Потом отец Михаил Бельский дал мне ключ от нашей церковки на улице Монтань-Сент-Женевьев, так что я мог заходить туда на пути или возвращаясь домой, но это было сложно. И по вечерам я молился долго - ну, просто потому, что я очень медлительный, у меня техника молитвы была очень медлительная. Я вычитывал вечернее правило, можно сказать, три раза: прочитывал каждую фразу, молчал, прочитывал второй раз с земным поклоном, молчал и прочитывал для окончательного восприятия - и так все правило… Все это, вместе взятое, занимало около двух часов с половиной, что было не всегда легко и удобно, но очень питательно и насладительно, потому что тогда доходит, когда ты всем телом должен отозваться: Господи, помилуй! - скажешь с ясным сознанием, потом скажешь с земным поклоном, потом встанешь и скажешь уже чтобы запечатлеть, и так одну вещь за другой. Из этого у меня выросло чувство, что это - жизнь; пока я молюсь - я живу; вне этого есть какой-то изъян, чего-то не хватает".

Помимо чтения Евангелия и такого действительно молитвенного делания, на Андрея произвело ярчайшее впечатление знакомство с житийной литературой. Он читал их страницу за страницей, пока не прочитал все. "В первые годы я очень был увлечен житиями и высказываниями отцов пустыни, которые для меня и сейчас гораздо больше значат, чем многие богословские отцы",- так отзывается владыка о той литературе, чтением которой так часто мы пренебрегаем.

Рассказывая о школе молитвы, а точнее, это сам владыка Антоний открывал нам свои первые опыты молитвы, в одном месте нашего повествования его хронологическая последовательность нарушилась упоминанием об учебе в университете. Спешим вернуться немного назад.

Когда Андрей Блум заканчивал среднюю школу, перед ним встал тривиальный вопрос: что делать дальше? Путей было, быть может, и предостаточно, но как найти среди них свой, Богом намеченный? Вот как все разрешилось: "Собирался пустынником стать - оказалось, что пустынь-то очень мало осталось, и что с таким паспортом, как у меня, (т.н. "нансеновские" паспорта для русских эмигрантов- что-то вроде желтой "звезды Давида" на одежде еврея в гитлеровских гетто. Это вот такая была благодарность вчерашних "союзничков" за русскую кровушку. - С.Я.), ни в какую пустыню не пустят и, кроме того, у меня были мать и бабушка, которых надо было как-то содержать, и из пустыни это неудобно. Потом хотел священником стать; позже решил идти в монастырь на Валаам (до 1940г. Валаамский монастырь находился на территории-Финляндии -С.Я.); а кончилось тем, что все это более или менее сопряглось в одну мысль; не знаю, как она родилась, она, вероятно, складывалась из разных идей: что я могу принять тайный постриг, стать врачом, уехать в какой-нибудь край Франции, где есть русские слишком бедные м малочисленные для того, чтобы иметь храм и священника, стать для них священником и сделать это возможным тем, что, с одной стороны, я буду врачом, то есть буду себя содержать, а может быть, и бедным помогать, и, с другой стороны, тем, что будучи врачом, можно всю жизнь быть христианином, это легко в таком контексте: забота, милосердие…"

Андрей поступил на естественный факультет Сорбонского университета, затем учился на медицинском. Время учебы было трудным - скудность средств в первый год довела до крайнего истощения. По воспоминаниям владыки, он мог пройти "какие-нибудь пятьдесят шагов по улице, затем садился на край тротуара, отсиживался, потом шел до следующего угла."

Конец 20-х - начало 30-х годов было временем юрисдикционных разделений в той части Русской Церкви, что оказалась после трагического завершения гражданской в рассеянии. Часть верующих пошла за т.н. Архиерейским Синодом, возглавлявшимся в те годы митрополитом Антонием (Храповицким). Позже это юрисдикционно отделившееся от Матери-Церкви церковное сообщество будет называться "Русская Православная Церковь Заграницей" или сокращенно РПЦЗ. Другая часть русских беженцев, не разделявшая крайней политизированности Архиерейского Синода и в то же время ряда положений Декларации митрополита Сергия (Страгородского), возглавлявшего Церковь на Родине, перешла под омофор Константинопольского патриарха. Эту группу возглавил митрополит Евлогий (Георгиевский). И только небольшая горсточка осталась верна Патриаршей Церкви. Собирателем и пастырем малого стада был митрополит Вениамин (Федченко). В начале 30-х годов приход Патриаршей Церкви в Париже был только один и размещался он в переоборудованном гараже. Храм был посвящен трем святителям: Василия Бели-кому, Григорию Богослову и Иоанну Златоусту. Да, этот патриарший приход был единственным не только в Париже, но и на всю Европу.

Сюда-то и пришел в 1931г. студент Сорбонны Андрей Блум. Что привело его именно в Патриарший Церковь? Или Кто? Впоследствии, сколько помнится, владыка больше говорил о том, почему он остался в ней. Во-первых, Патриаршая Церковь никогда не исповедовала и не проповедовала ереси, а второй причиной была сыновняя верность гонимой Матери-Церкви: нельзя бросать мать в беде! Но никогда владыка Антоний не закрывал глаза и отчетливо понимал всю трагичность положения Церкви на Родине.

Тогда, в 31-ом, их было всего пятьдесят человек. Можно себе представить, что они испытывали. Здесь и враждебное отношение властей, и пресловутое "общественное мнение", и ненависть и злоба своих по крови, считавших их "красными" и т.п. Но они выстояли. Пройдут десятилетия, и из единственного на всю Европу патриаршего прихода вырастут Западноевропейский и Среднеевропейский Экзархаты, отдельная епархия в Германии, появятся приходы в Испании, Италии, скандинавских странах…

…Несколько лет назад во многом именно то, что владыка Антоний в свое время избрал Патриаршую Церковь и в ней остался, помогло определиться и автору этих строк. Знаете, обычно "хорошо там, где нас нет", и показалось в какой-то момент на фоне наших внутрицерковных настроений, что вот там-то, у "карловчан" (это так еще называют РПЦЗ) все канонично, уставно, бескомпромиссно. Вот там-то точно уж порядок. Этакие вечные поиски затонувшего града Китежа…

Здесь, в трехсвятительном храме, в первый же свой приход, Андрей встретил и своего будущего духовника. "Мне встретился монах, священник, и меня поразило в нем что-то. Знаете, есть присловье на Афоне, что нельзя бросить все на свете, если не увидишь на лице хоть одного человека сияние вечной жизни… И вот он поднимался из церкви, и я видел сияние вечной жизни. И я к нему подошел и сказал: "Не знаю, кто Вы, но Вы согласны быть моим духовником…" Я с ним связался до самой его смерти, и он действительно был очень большим человеком: это единственный человек, которого я встретил в жизни, в ком была такая мера свободы - не произвола, а именно той евангельской свободы, царственной свободы Евангелия". Этим "очень большим человеком" был иеромонах /позже архимандрит/ Афанасий (Нечаев). Владыка Антоний очень часто с любовью вспоминает о своем духовном отце. Часть этих воспоминаний опубликована в книге "Проповеди и беседы", "Беседы о Церкви и вере". Воспоминания самого о.Афанасия о его молодых годах, в особенности о пребывании в Валаамском Спасо-Преображенском монастыре, напечатаны в 9-ом или в 10-ом номере журнала "Север" за 1990 год (если память не изменяет). Есть. еще воспоминания об этом замечательном пастыре, принадлежащие его духовной дочери монахине Геновефе (Лавровой). Они были помещены в одном из номеров "Журнала Московской Патриархии" за 1985 год.

Вот фрагмент этих бесценных строк. "Архимандрит Афанасий (в миру Анатолий Нечаев) родился в Пензенской губернии в крестьянской семье в 1892 году (точная дата рождения неизвестна). По окончании Духовной Семинарии работал на железной дороге в Москве.

Как-то раз на одной из улиц Москвы Анатолий натолкнулся на толпу, слушавшую малопонятную проповедь каких-то иерусалимских людей в полувоенной форме. В те трудные годы (шла первая мировая война) в Москве активно действовала Армия спасения (одна из протестантских филантропических организаций, копирующая в своей деятельности и структуре армию - С.Я.). Впечатлительный, порывистый А. Нечаев горячо отозвался на призыв проповедника и увлекся благотворительной социальной работой. Митрополит Антоний (в своих воспоминаниях - С.Я.) приводит свидетельства людей, знавших о. Афанасия в годы, когда он совсем молодым посвятил себя служению в Армии спасения. Удивительно, что люди, знавшие его в то далекое время, не забыли, сколько человеческого тепла, нежной заботы о больных, о нуждающихся в помощи, сколько сострадания проявил тогда Анатолий Нечаев. В каждый дом, который он посещал, вносилась атмосфера радости, счастья, доброго общения между людьми. Он становился самым нужным, самим желанным человеком.

Вскоре, однако, Анатолий Нечаев убедился, что намерения и деятельность Армии опасения в России оказались связанными с политической игрой. Анатолий Нечаев пережил острый духовный кризис, мучился сомнениями, которые привели его к встрече с известным тогда в Москве духовником (о. Алексий Мечев или о. Валентин Свенцицкий. -?- С.Я.), продлившейся всего лишь несколько часов… После этого Нечаев порывает все отношения с Армией спасения и поступает послушником в Валаамский Спасо-Преображенский монастырь.

Добрый, отзывчивый, жизнерадостный Анатолий Нечаев вскоре приобрел симпатии игумена и всей братии. Он имел прекрасный голос и пел на клиросе. Обладая большой физической силой, с радостью выполнял самые тяжелые послушания. Он был счастлив, потому что нашел свой дом, свое пристанище, свое призвание. Совсем неожиданно Анатолий Нечаев, принявший постриг с именем Афанасий, получил от монастыря новое послушание. В обители не было своего богослова. Обратив внимание на незаурядные дарования молодого инока, старцы монастыря послали его учиться богословию в Свято-Сергиевский Богословский институт в Париже. Вернуться в Валаамский монастырь ему уже не пришлось.

Отца Афанасия назначили настоятелем небольшого русского прихода в Ницце. В эмиграции в это время произошел церковный раскол. Верными Московскому Патриархату остались немногие. Инспектор Богословского института епископ Вениамин (Фудченко, впоследствии митрополит, +1961) основал в Париже в 1931 г. Трехсвятительское подворье, вокруг которого объединились все, для кого раскол был немыслим. О. Афанасий выше всего ставил свою верность Патриаршей Церкви. В этом он был непоколебим. После отъезда Владыки Вениамина в Америку о. Афанасий временно назначается настоятелем Трехсвятительского подворья…

В это время я впервые увидела отца Афанасия. Это было в 1935-1936гг. Посреди храма стоял высокий, статный иеромонах с прекрасным русским лицом. Небольшая русая борода, взгляд ясный, приветливый. Никогда я не видела его в роли "начальствующего". Он был мягок в обращении, всем и каждому доступен. Отец Афанасий любил детей, природу. Он был очень смущен выпавшим на его долю послушанием - возглавлять такой приход, в который входили весьма замечательные люди: профессора богословия, философы… Богослужения о. Афанасий совершал просто и благоговейно, в нем не было манерности, была лишь внутренняя настроенность служащего… Духовная жизнь отца Афанасия, очень сложная и напряженная, была сокрыта от посторонних глаз…

Отец Афанасий по-крестьянски любил простой труд и природу. Особенно, если она походила на русскую. Надо было видеть его детскую радость, когда ему удавалось хоть ненадолго вырваться в такие места.

Он часами бродил по полям, по лесам. Издалека слышалось его радостное пение. Отец Афанасий любил сооружать часовни, куда бы он ни приезжал. Он очень чтил преподобного Серафима. Иногда в каком-либо лесу рыл пещеру, чтобы там поставить икону особо чтимого им святого.

Отцу Афанасию хотелось уехать в дальние страны, чтобы стать миссионером среди еще не принявших христианство народов. Позднее он стремился к отшельничеству и не раз просил духовное начальство позволить ему оставить настоятельство, чтобы посвятить свои дни уединенным молитвам. В этом ему каждый раз отказывали, и он с горечью, но покорно принимал очередной отказ.

…Умер отец Афанасий в 1943 году… так, Андрей встретил своего духовного отца, и решив избрать монашество, стал готовиться к этому. О. Афанасий был настоящим духовником, ведущим ученика не к себе, а к Богу, и радующимся, видя, как Бог возрастает в человеке. Святитель Игнатий Брянчанинов сравнивал это ощущение с радостью Друга Жениха - святого Иоанна Предтечи: "Ему (Христу) должно расти, мне умаляться… Сия-то радость моя исполнилась".

О.Афанасий многому научил юношу. Он учил любви, смирению, молитве, послушанию. Но прежде всего, он ставил своего ученика перед Богом, лицом к лицу, не заслоняя собой Свет Невечерний.

В 1939 году Андрей Блум окончил медицинский факультет. В сентябре началась вторая мировая в окна, и выпускник Сорбонны с дипломом врача, естественно, был призван в армию, пока еще "недействующую". 11 сентября, на усекновение главы Иоанна Крестителя, о. Афанасий принял, по просьба Андрея, его монашеские обеты. Постригать было уже некогда, оставалось пять дней до ухода в армию.

Можно постараться представить себе: человек произносит монашеские обеты, но вместо келии отправляется в ... армейскую казарму. Конечно, французская армия - не советская, но все же армия есть армия. (Будущему патриарху Пимену пришлось служить в Красной Армии в 30-х годах, имея сан иеромонаха, каково же ему было!) Впрочем, для верующего ничего нет в жизни лишнего и случайного, и в те или иные ситуации и условия он ставится Промыслом Божиим. Следовательно, можно и даже должно извлечь духовную пользу, находясь где угодно. Где угодно Богу. Как писал о. Александр Ельчанинов в своих «Записях», «условия, которыми окружил нас Господь, - это первая ступень в Царство Небесное, это единственный для нас путь спасения. Эти условия переменяются тотчас же, как мы их используем, обративши горечь обид, оскорблений, болезней, трудов, в золото терпения, безгневия, кротости.»

Сам Владыка Антоний называл свое пребывание в армии отличной школой, которая научила его многому. «Я поставил вопрос отцу Афанасию: вот я сейчас иду в армию - как я буду осуществлять свое монашество и, в частности, послушание?» - вспоминает Владыка. - «Он мне ответил: Очень просто: считай, что каждый, кто дает тебе приказ, говорит именем Божиим, и твори его не только внешне, но всем твоим нутром; считай, что каждый больной, который потребует помощи, позовет, - твой хозяин; служи ему, как купленный раб».

А затем - прямо святоотеческая жизнь была. Капрал приходит, говорит: «Нужны добровольцы копать траншею, ты доброволец... Вот первое: твоя воля полностью отсекается и целиком поглощается мудрой и святой волей капрала. Затем он дает тебе лопату, ведет в госпитальный двор, говорит: с севера на юг копать ров... А ты знаешь, что офицер говорил копать с востока на запад. Но тебе какое дело? Твое дело копать, и чувствуешь такую свободу, копаешь с наслаждением: во-первых, чувствуешь себя добродетельным, а потом -день холодный и ясный, и гораздо приятнее рыть окоп под открытым небом, чем мыть посуду на кухне. Копал три часа, и ров получился отличный. Приходит капрал, говорит: «Дурень, осел и т.д., копать надо было с востока на запад....» Я мог бы ему сказать, что он сам сначала ошибся; но какое мне дело до того, что он ошибся? Он велел мне засыпать ров, а засыпав, я стал бы, вероятно, копать заново, но к тому времени он нашел другого «добровольца», который получил свою долю. (Подобными примерами наши патерики пестрят изрядно. Владыка говорит совершенную правду, называя вышеописанный случай святоотеческой жизнью. - С.Я.) Меня очень поразило тогда то чувство внутренней свободы, которое дает абсурдное послушание, потому что если бы моя деятельность определялась точкой приложения и если бы это было делом осмысленного послушания, я бы сначала бился, чтобы доказать капралу, что надо копать в другом направлении, и кончилось бы все карцером. Тут же просто потому, что я был совершенно освобожден от чувства ответственности, вся жизнь была именно в том, что можно было совершенно свободно отзываться на все и иметь внутреннюю свободу для всего, а остальное была воля Божия, проявленная через чью-то ошибку.

Другие открытия, к тому же периоду относящиеся. Как-то вечером в казарме я сидел и читал; рядом со мной был карандаш вот такого размера, с одной стороны, подточенный, с другого конца подъеденный, и действительно соблазняться было нечем и вдруг краем глаза я увидел этот карандаш, и мне что-то сказало: ты никогда больше за всю жизнь не сможешь сказать: это мой карандаш; ты отрекся от всего, чем ты имеешь право обладать... И (вам это, может быть, покажется совершенным бредом, но всякий соблазн, всякое такое притяжение есть своего рода бред) я два или три часа боролся, чтобы сказать: да, этот карандаш не мой - и слава Богу!.. В течение нескольких часов я сидел перед этим огрызком карандаша с таким чувством, что я не знаю, что бы дал, чтобы иметь право сказать: это мой карандаш. Причем, практически это был мой карандаш, я им пользовался, я его грыз. И он не был мой, так что тогда я почувствовал, что не иметь - это одно, а быть свободным от предмета - совершенно другое дело.

Еще одно наблюдение тех лет: что хвалят не обязательно за дело и ругают тоже не обязательно по существу. В начале войны (май 1940 года - С.Я.) я был в военном госпитале, и меня исключили из офицерского собрания (офицерское звание Владыке было присвоено, очевидно, как имеющему университетское образование, после полугодичной срочной службы, - С.Я.) За что? За то, что мне досталась больничная палата, в которой печка не действовала, и санитары отказались ее чистить; я сбросил форму, вычистил печку и принес уголь. Мне за это товарищи устроили скандал, что я «унижаю офицерское достоинство.» Это пример ничем не величественный, неясный; и конечно же, я был прав, потому что гораздо важнее, чтобы печка грела больничную палату, чем все эти погонные вопросы».

И еще несколько впечатлений и уроков времен «странной войны» (так военные историки называют французскую кампанию 1940 года).

«На войне все же была какая-то доля опасности, и поэтому сознание, что ты действительно в руках Божиих, доходит иногда до очень большой меры. Попутно делаешь всякого рода открытия: о том, что ты не такой замечательный, что есть вещи гораздо важнее тебя; о том, что есть разные пласты в событиях. Есть, скажем, пласт, на котором ты живешь и тебе страшно, или какие-то еще чувства одолевают тебя, а есть помимо этого еще какие-то два пласта: выше над тобой - воля Божия, Его видение истории, и ниже - как течет жизнь, не замечая событий, связанных с твоим существованием. Помню, как-то я лежал на животе под обстрелом, в траве, и сначала жался крепко к земле, потому что как-то неуютно было, а потом надоело жаться, и я стал смотреть: трава была зеленая, небо голубое, и два муравья ползли и тащили соломинку, и так было ясно, что вот я лежу и боюсь обстрела, а жизнь течет, трава зеленеет, муравьи ползают, судьба целого мира длится, продолжается, как будто человек тут ни при чем; и на самом деле он ни при чем, кроме того, что портит все.

Ну, и потом очень простые вещи, которые вдруг делаются очень важными. Знаете, когда дело доходит до жизни и смерти, некоторые вопросы совершенно снимаются, и под знаком жизни и смерти проявляется новая иерархия ценностей: ничтожные вещи приобретают какую-то значительность, потому что они человечны, а некоторые большие вещи делаются безразличными, потому что они не человечны. Скажем, я занимался хирургией, и, я помню, мне ясно было, что сделать сложную операцию - вопрос технический, а заняться больным - вопрос человеческий, и что этот момент самый важный и самый значительный, потому что сделать хорошую техническую работу может всякий хороший техник, но вот человеческий момент зависит от человека, а не от техники. Были, например, умирающие; госпиталь был на 850 кроватей, так что было довольно много тяжело раненых, мы очень близко к фронту стояли; и я тогда, как правило, проводил последние ночи с умирающими, в каком бы отделении они ни были. Другие хирурги узнали, что у меня такая странная мысль, и поэтому меня всегда предупреждали. В этот момент технически вы совершенно не нужны; ну сидишь с человеком - молодой, двадцати с небольшим лет, он знает, что умирает, и не с кем поговорить. Причем не о жизни, не о смерти, ни о чем таком, а о его ферме, о его жатве, о корове - о всяких таких вещах. И этот момент делается таким значительным, потому что такая разруха, что это важно. И вот сидишь, потом человек заснет, а ты сидишь, и изредка он просто щупает: ты тут или не тут? Если ты тут, можно дальше спать, а можно и умереть спокойно.

Или мелкие вещи; помню одного солдата, немца, - попал в плен, был ранен в руку, и старший хирург говорит: убери его палец (он гноился). И, помню, немец сказал тогда: «Я часовщик.» Понимаете, часовщик, который потеряет указательный палец, это уже конченый часовщик. Я тогда взял в оборот, три недели работал над его пальцем, а мой начальник смеялся надо мной, говорил: «Что за дурь, ты в десять минут мог покончить со всем этим делом, а ты возишься три недели - для чего? Ведь война идет, а ты возишься с пальцем!» А я отвечал: «Да, война идет, и потому я вожусь с его пальцем, что это настолько значительно, война, самая война, что его палец играет колоссальную роль, потому что война кончится, и он вернется в свой город с пальцем или без пальца...»

И вот этот контекст больших событий и очень мелких вещей в их соотношении сыграли для меня большую роль - может быть, это покажется странно или смешно, но вот что я нашел тогда в жизни, и свой масштаб в ней нашел тоже, потому что выдающимся хирургом я никогда не был и больших операций не делал, а вот это была жизнь, и именно глубокая жизнь взаимных отношений.

«Странная война» закончилась довольно быстро, и для Франции самым позорным образом. Немцам противостояли объединенные англо-бельгийско-французские войска, превосходившие гитлеровский вермахт количеством живой силы и техники (за исключением авиации). Германия молниеносно завладела Нидерландами и Бельгией и, нанеся союзникам ряд серьезных поражений, вынудила Францию капитулировать. Францию сдало ее трусливое и бездарное правительство. Не помогла последнему и хваленая «линия Мажино», ее просто обошли через Бельгию, и остатки союзной армии едва успели покинуть мыс Дюнкерк и достичь берегов Англии. Немцам на всю кампанию хватило 45 дней. В конце июня 1940 года Франция погрузилась во мрак фашистской оккупации. Андрей Блум, офицер французской армии, возвратился домой.

Территория Франции после капитуяции была разделена на 2 части -Север и Центр с Парижем входили в оккупационную зону, полностью контролируемую немцами, Югом управляло марионеточное колаборационистическое правительство Виши. Здесь администрация и полицейский контроль находились в руках французов, поступивших на службу к гитлеровцам. Андрей, его мама и бабушка оказались на Юге. Андрей демобилизовался в лагерь РСХД в По, его родные эвакуировались в область Лимож. Очень скоро они снова были вместе. Андрей, зная о местонахождении семьи из последнего письма, дошедшего до него через 3 месяца после отправки, нашел маму и бабушку в маленькой деревне. Сначала была мысль пробраться в Испанию, затем присоединиться к «Свободной Франции», движению под руководством Шарля де Голля. (Позже «Свободная Франция», переименованная в 1942 году в «Сражающуюся Францию», наряду с Французской компартией станет организующим началом движения Сопротивления.) Но этим планам не суждено было сбыться, так как к тому времени Пиренеи были блокированы немцами и пробраться через их кордоны было очень затруднительно и опасно. Андрей решил вернуться в Париж. Но и этот выход был очень рискованным, поскольку для въезда в оккупированную зону нужно было обзавестись немецкими спецпропусками, а кроме того, на Андрее была полная армейская униформа, правда, отчасти скрытая купленной курткой, и, понятно, что при пересечении демаркационной линии он не избежал бы общей участи французских военных, был бы отправлен в лагерь военнопленных. К счастью, все обошлось. Вот как вспоминает об этом владыка Антоний: «Мы доехали до какой-то деревни недалеко от демаркационной линии оккупированной зоны, и я пошел в мэрию... Я отправился к мэру объяснить, что мне нужен пропуск. Он мне говорит: «Вы знаете, это невозможно, меня расстреляют за это.» Никому не разрешалось переходить демаркационную линию без немецкого пропуска. Я уговаривал его, уговаривал, наконец, он мне сказал: «Знаете, что мы сделаем: я здесь, на столе, положу бумаги, которые надо заполнить; вот здесь лежит печать мэрии, вы возьмите, поставьте печать -и украдите бумаги. Если вас арестуют, я на вас же скажу, что вы их у меня украли». А это все, что мне было нужно, мне бумаги были нужны, а если словили бы, его и спрашивать не стали бы, все равно посадили бы. Я заполнил эти бумаги, и мы проехали линию, это тоже было очень забавно. Мы ехали в разных вагонах - мама, бабушка и я - не из конспирации, а просто мест не было; и в моем купе было четыре французских старушки, которые дрожали со страху, потому что были уверены, что немцы их на кусочки разорвут, и совершенно пьяный французский солдат, который все кричал, что вот появись немец, он его - бум-бум-бум! - сразу убьет... И старушки себе представляли: войдет немецкий контроль, солдат закричит, и нас всех за это расстреляют. Ну, я с некоторой опаской ехал, потому что, кроме этой куртки, на мне было военное, а военным не разрешалось въезжать, вернее, разрешалось, но их сразу отбирали в лагеря военнопленных. Я решил, что надо как-то так встать, чтобы контроль не видел меня ниже плеча; поэтому я своим спутникам предложил: ввиду того, что я говорю по-немецки, чтобы они мне дали свои паспорта, а я буду разговаривать с контролем. И когда вошел немецкий офицер, я вскочил, встал к нему вплотную, почти прижался к нему, так, чтобы он ничего не мог видеть, кроме моей куртки, дал ему бумаги, все объяснил, он меня еще за это поблагодарил, спросил, почему я говорю по-немецки, - ну, культурный человек, учился в школе, из всех языков выбрал немецкий (что было правдой, а выбрал-то я его потому, что уже его знал и потому что надеялся, что работать надо будет меньше, но это дело другое...) И так мы проехали.»

Семья поселилась, как и прежде, в Париже. Андрей стал работать врачом в больнице Брокб. Занимался и мелкой хирургией в одном из госпиталей. Один знакомый старый врач-француз привлек Андрея в движение Сопротивления. Под этим наименованием надо понимать разного рода сопротивление фашистским оккупантам, находившее свое выражение либо в подпольной работе и террористически - саботажных актах, либо в укрывательстве парашютистов, беглецов из концентрационных лагерей и евреев, либо в партизанской войне. Надо сказать, что с самого начала немецко-фашистской оккупации Франции к движению Сопротивления примкнула значительная часть русских эмигрантов, и одним из первых само слово «сопротивление» употребил русский эмигрант-научный сотрудник парижского этнографического «Музея человека» Борис Вильде, начавший издавать с 15 декабря 1940 года подпольную газету «Резистанс» («Сопротивление»). Для русских людей участие в Сопротивлении стало особенно рискованным после нападения фашистской Германии на Советский Союз. К выходцам из России немцы стали относиться с чрезвычайной подозрительностью и пристальным вниманием. Не остались в стороне от Сопротивления и чада Патриаршей Церкви. Не только не остались, а приняли самое активное участие в борьбе с нацистами. Многие из этих мужественных борцов с гитлеровским режимом отдали свою жизнь. Мать Мария (Кузьмина-Караваева), ее верный помощник священник Димитрий Клепинин погибли в концлагере, Борис Вильде и Анатолий Левицкий были расстреляны, в Берлинской тюрьме была обезглавлена Вера Оболенская. Одним из первых пострадал протоиерей Михаил Вольский, тот самый батюшка, который в свое время дал ключи от церкви на Монтано-Сент-Женевьев студенту Сорбонны Андрею Блуму. О. Михаил сказал 22 июня 1941 года за Божественной Литургией слово о том, что Россия находится под особым покровительством русских святых (22 июня в 1941-ом году совпало с Неделей Всех Святых в земле Русской просиявших). Смысл этой проповеди сводился к тому, что совершенное гитлеровцами нападение не увенчается желанной для них победой. За это слово о.Михаил был в тот же день схвачен гестапо.

Чудом избежал смерти от рук гестапо и духовник Андрея Блума архимандрит Афанасий (Нечаев). О. Афанасий постоянно оказывал помощь преследуемым, в том числе и евреям. Дважды его арестовывали, но освобождали. И, пожалуй, только его смерть в 1943 году сделала ненужным неизбежный, по-видимому, третий, и на этот раз уже окончательный арест. Один раз был под угрозой ареста и Андрей, правда, она не была связана прямо с его участием в Сопротивлении. Но об этом чуть позже.

Андрей Блум числился в Сопротивлении «своим» конспиративным врачом. Если кого-нибудь из антифашистов ранили или нужны были лекарства, то посылали к нему или одному из таких же «своих» врачей. Кроме того, Андрей был приписан к боевой ячейке, вступавшей в действие во время восстания. Но когда в 1944 году восстание было поднято, Андрей не попал в свою ячейку, потому что за полтора-два часа до того стал участником т.н. «пассивного Сопротивления» и потому во время восстания он очутился там, где был нужнее - в привычном подвальном помещении госпиталя Отель-Дье, где эти два года оказывал хирургическую и врачебную помощь подпольщикам.

Немалой опасности подвергала владыку и его саботажная деятельность в больнице Брокб. Немцы устроили из отделения, где он работал, отделение экспертизы для определения медицинского состояния французов, отправляемых на принудительные работы в Германию. За год с небольшим все без исключения проходившие обследование оказались «калеками»! «Мы выработали целую систему, - вспоминает владыка Антоний,- чтобы когда делались рентгеновские снимки, на них отпечатывались бы какие-нибудь туберкулезные признаки. Это было очень просто: мы их просто рисовали. Все, кто там работал, работали вместе, иначе было невозможно, - сестра милосердия, другая сестра милосердия, один врач и я - мы ставили «больного», осматривали его на рентгене, рисовали на стекле то, что нужно было, потом ставили пленку и снимали, и получалось, что у него есть все, что нужно. Но это, конечно, длилось не так долго, нельзя было без конца это делать, нужно было уходить.» Немцам врачи объясняли: «Знаете, такое время: недоедание, молодежь некрепкая...»

Позже, однако, гитлеровцы заподозрили неладное, и Андрей ушел из больницы, стал на некоторое время преподавателем русской гимназии. Но в Сопротивлении он участвовал до конца, хотя и подчеркивает постоянно: «Это самая, можно сказать, позорная вещь в моей жизни, что я ни во время войны, ни во время Сопротивления ничего никогда не сделал специально интересного или специально героического». Но разве спасение людей от смерти, от ран, от высылки меньший героизм, чем быть на передовой? Быть постоянно в напряжении, ожидая ареста, пыток, мучительной смерти в тюрьме или лагере, и быть мужественным перед лицом этой ежеминутной опасности, думается, этого не мало. И эпизод с несостоявшимся арестом, как нам кажется, показателен.

«Во время оккупации я раз спустился в метро, и меня сцапали, говорят: «Покажи бумаги!..» Я показал. Фамилия моя пишется через два «о»: Bloom. Полицейский смотрит, говорит: «Арестовываю! Вы - англичанин и шпион!» Я говорю: «Помилуйте, на чем вы основываетесь?» - «Через два «о» фамилия пишется». Я говорю: «В том-то и дело, - если бы я был англичанин-шпион, я как угодно назывался бы, только не английской фамилией». - «А в таком случае, что вы такое?» - «Я русский». (Это было время, когда Советская Армия постепенно занимала Германию). Он говорит: «Не может быть, неправда, у русских глаза такие и скулы». - «Простите, вы русских путаете с китайцами». - «А,- говорит,- может быть. А все-таки, что вы о войне думаете?» А поскольку я был офицером во французском Сопротивлении, ясно было, что все равно не выпустят, и я решил хоть в свое удовольствие быть арестованным. Говорю: «Чудная война идет - мы же вас бьем!» - «Как, вы, значит, против немцев?..» - «Да.» - «Знаете, - я тоже (это был французский полицейский на службе у немцев), убегайте поскорее...»

За год до высадки союзников в Нормандии и начала восстания в Париже Андрей бал пострижен в мантию. О. Афанасий долго выдерживал его стремление: «Нет, ты не готов отдать себя до конца...До тех пор, пока ты тревожишься о своей матери или о бабушке, тебе не пришло время пострига - ты Богу не доверился, на послушание не положился.» Полгода искатель монашества бился с собой, наконец - все: «Помню, я вышел утром из дому, не зная, что это будет за день; я тогда преподавал в гимназии и во время какого-то урока понял, что выбор надо сделать сегодня, сейчас. И после последнего урока я пришел к о. Афанасию и сказал: «Вот, я пришел». - Монахом становиться?» - «Да». И тут он стал задавать мне самые не возвышенные вопросы. «Ну хорошо, садись. Сандальи у тебя есть?» - «Нет». - «Пояс есть?» - «Нет». - «Это есть?» - «Нет». - «Ну хорошо, это мы добудем, я тебя постригу через неделю». Потом помолчали, я говорю: «А теперь мне что делать?» Я ждал, что он мне скажет: вот, будешь спать здесь на полу, а остальное тебя не касается... «Ну, а теперь иди домой». Я говорю: «В каком смысле, как так?» - «Да, ты отказался от дома, от родных, а теперь возвращайся туда по послушанию».

О. Афанасий умер через три месяца после пострига монаха Антония. Владыка Антоний говорит: «Я долго недоумевал, что мне делать, потому что после такого опыта нахождения духовника просто обойти всех возможных священников или представить себе духовником Стефана, Ивана, Михайла или Петра было слишком нелепо. Помню, как я сидел у себя, мне было 27-28 лет, и я поставил себе вопрос: что делать? - и вдруг с совершенной ясностью у меня в душе прозвучало: «Зачем ты ищешь духовника? Я жив...» И на этом я кончил свои поиски.

После освобождения Франции монах Антоний еще несколько лет работал хирургом. Об этом времени так же, как и о содержании его тайного монашества, известно мало. Сам владыка чрезвычайно скуп в рассказах о том периоде жизни, который он называет блаженным временем. Десять лет тайного монашества, напряженной, сокровенной от постороннего глаза духовной жизни, по слову свт. Феофана Затворника, - «Бог да душа - вот и весь монах». Тайное закончилось (разумеется, внешне тайное) в 1948 году.

В 1948 г. монаха Антония попросили заняться подготовкой молодежной группы, отправлявшейся в Англию на съезд Православно–англиканского содружества святого мученика Албания и преподобного Сергия Радонежского. О.Антоний обучал подопечных элементарной азбуке Православия. Перед отъездом группы ему предложили поехать с ней. «Предложили, я бы сказал, просто с ними прокатиться, потому что по–английски я не говорил, — вспоминает митрополит Антоний, — богословом никогда не был, ничего я не ожидал от себя, то есть я был уверен, что я ничего внести не могу в такой съезд, но пригласили — и пригласили, и я поехал. И я пленился Англией. Первый раз, когда я вступил на берег Англии, я вдруг почувствовал, что здесь можно жить. Меня что–то пленило, и это чувство у меня не переменилось». Надо сказать, что до этой первой встречи Англия, ее язык были совершенно чуждыми о.Антонию.

На съезде о.Антоний вел семинар, выступал, по его словам, очень резко. «Православие — это и есть Церковь через большое «Ц»: вне Православия — только ущербленные истины и ущербленная жизнь.» Во время работы съезда о.Антоний встретился со многими выдающимися православными богословами и пастырями, знакомыми ранее и незнакомыми совсем. (Фотография, на которой владыка запечатлен вместе с протоиереем Георгием Флоровским и Владимиром Николаевичем Лосским (см.№ 11/2000), сделана, очевидно, в дни съезда). Одна из этих встреч явилась судьбоносной.

Это был православный священник, француз, которого до этого о.Антоний видел только один раз, еще при окончании средней школы. Этот священник «прямо ко мне пришел, — говорил владыка Антоний, — и сказал: «Вы нам здесь нужны, бросайте медицину, делайтесь священником и переходите в Англию». Я ему тогда сказал: «Вы подумайте и скажите, это всерьез или нет. Потому что если всерьез — я по вашему слову поступлю». И он мне сказал, что это всерьез, и я так и поступил, и теперь ему всегда напоминаю, что он ответственнен за все то недоброе, что я делаю, и поэтому его дело — молиться». Но для того, чтобы приехать в Англию лектором и священником, нужно было найти себе заработок. Православные священники в Западной Европе добывают свой хлеб насущный «деланием палаток», подобно ап.Павлу. И у каждого — свои «палатки»: будь то медицина, юриспруденция, научная деятельность, работа в промышленном или сельскохозяйственном секторе, сервисной сфере. Дело в том, что православные приходы там, в подавляющем большинстве, малочисленны, они просто не в силах обеспечить материальную сторону жизни своего пастыря.

Естественно, что о.Анто-ний попытался найти работу по своей специальности. Французский госпиталь в Лондоне предложил четыре фунта стерлингов в месяц за ежедневную работу. Это был несуразный мизер, пришлось отказаться.

Через год благотворитель содружества внес сумму на содержание в течение двух лет православного священника и лектора. К этому времени о.Антоний уже был священником и в течение трех месяцев служил на приходе в Париже. 27 октября 1948 года митрополит Серафим (Лукьянов), окормлявший Западноевропейский Экзархат Русской Православной Церкви, рукоположил монаха Антония во иеродиакона, а 14 ноября — во иеромонаха с назначением наставником Православно–англиканского содружества святого мученика Албания и преп.Сергия Радонежского. В январе 1949 года иеромонах Антоний переезжает в Лондон. Тогда в Лондоне находился единственный на всю Великобританию патриарший храм во имя св. апостола Филиппа и преп.Сергия Радонежского. В его приходе было около трехсот русских эмигрантов «первой волны», приехавших в Англию между 1919 и 1923 годами. Эти люди еще говорили по–русски, жили «всем пафосом русскости во всех отношениях — и церковно, и в домашнем быту». Не было (или почти не было) молодежи.

Через полтора года внезапно умер настоятель храма священник Владимир Феокритов, и 1 сентября 1950 года настоятелем был назначен иеромонах Антоний. Не менее 8 лет о.Антоний был единственным на всю Великобританию священником Русской Православной Церкви. На Британских островах действуют приходы других Православных Церквей, но они замыкаются в своих национальных рамках. По существу это — национальные общины греков, румын, сербов. Был в те годы в Лондоне и приход Русской Православной Церкви Заграницей (РПЦЗ), его настоятелем являлся нынешний глава РПЦЗ митрополит Виталий (Устинов), относившийся крайне враждебно к Московской Патриархии. О.Антония он в личной беседе назвал (sic!) «священником сатаны»!

В январе 1953 года Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий I возвел иеромонаха Антония во сан игумена, а к Пасхе 1956 года — в сан архимандрита. В декабре 1956 года архимандрит Антоний был назначен настоятелем патриаршего храма Успения Божией Матери и Всех Святых в Лондоне. С этим храмом связана вся последующая жизнь и служение владыки Антония. Храм разместился в соборе, предоставленном общине в аренду Англиканской Церковью. Собор старой романской архитектуры, своим обликом напоминающий о времени Древней Церкви, вскоре станет кафедральным собором Сурожской епархии. (Через 23 года представители Англиканской Церкви предложат общине выкупить храм за 10 тыс. фунтов стерлингов, сумма неслыханная. В противном случае англикане собирались продать здание китайцам под ресторан. Самой Церкви храм был не нужен. Дико, не правда ли?) Прихожане жертвовали кто сколько мог, поступали пожертвования со всей Англии по объявлениям в «Times»и «Church Times». Деньги были собраны, храм стал собственностью Сурожской епархии.

30 ноября 1957 года архимандрит Антоний был хиротонисан во епископа Сергиевского, викария Экзарха Патриарха Московского в Западной Европе. Хиротонию совершали Патриарший Экзарх Западной Европы архиепископ Клишинский Николай (Еремин) и епископ Апамейский Иаков, викарий Экзарха Патриарха Константинопольского в Западной Европе. Еще несколько лет после епископской хиротонии владыка Антоний оставался только настоятелем Успенского собора в Лондоне, неся чисто священническое, пастырское служение: храмовое богослужение и духовное окормление пасомых (людей владыка принимал по 15–18 часов в сутки). В 1959 году от рака умирает мать, переехавшая вместе с ним в Англию (отец умер еще в 1937 г. в Париже).

В 1962 году в рамках Западноевропейского Экзархата на территории Британских островов была образована Сурожская епархия. Ее возглавил владыка Антоний, возведенный в сан архиепископа. 27 января 1966 года владыка возведен в сан митрополита и утвержден в должности Патриаршего Экзарха Западной Европы; эту должность исполнял до 1974 года.

С 1960 года владыка Антоний получает возможность приезжать на Родину. Он посещает духовные школы, служит в московских храмах и Троице–Сергиевой Лавре. В 70–е годы каждое его появление в Москве становилось событием, особенно для верующей интеллигенции. «Никогда не забуду, — вспоминает академик С.Аверинцев, — как я добирался к храму в троллейбусе по не очень хорошо известным мне восточным районам и на мой вопрос к соседу, скоро ли такая–то остановка, получил в ответ хором от всего троллейбуса: «Сергей Сергеевич, мы же все туда!» — и как после Литургии владыка сам вышел с крестом, мы сотня за сотней подходили к нему, и он на каждого смотрел острым и проницательным взглядом, словно каждый из нас был единственным».

А вот воспоминания игумена Илариона (Алфеева): «Митрополита Антония я впервые увидел в самом начале 80–х — в квартире одного известного московского священника, куда владыка приехал тайно для встречи с молодежью. Нас было человек сорок в маленькой комнате, набитой до отказа. Помню, что сидели на полу и долго ждали прихода Владыки, который был для нас, молодых христиан, живой легендой. В те годы, когда быть религиозным означало поставить себя вне общества, когда христианская литература была практически недоступна, его слово было тем источником живой веры, которого всем нам так не хватало.

И вот он вошел в комнату — человек невысокого роста с белой бородой и горящими глазами. Его взгляд — пламенный, пронзительный — поразил меня еще больше, чем его слова.

После окончания беседы слушатели задавали вопросы, и митрополит Антоний отвечал на них — умно, смело, откровенно. В нем не было ни тени того «двоемыслия», которое насквозь пронизывало советскую реальность. Не было в нем и церковной елейности, слащавости, начетничества. Его слово, простое и сильное, исходило из глубин его сердца и достигало самых сокровенных глубин в сердцах слушателей. Он говорил не от книг, а из собственного опыта, потому каждая его мысль обретала особую весомость.

Спустя день или два я увидел его вновь — теперь уже в стенах Московской Духовной Академии, где он проводил беседу со студентами о пастырстве. Семинаристы — народ привычный к богословским докладам и проповедям: их трудно чем–нибудь удивить. Но его слушали, затаив дыхание, ловили каждое слово. «Я не богослов, и в этом вы скоро сами убедитесь. Но я скажу вам нечто из своего опыта», — так он начал. Он говорил долго о том, как тайно принимал монашеские обеты перед уходом на фронт, о том, как работал хирургом во французском Сопротивлении, о том, как, став священником и затем епископом, духовно окормлял сотни и тысячи людей — русских и французов, англичан и греков, православных и инославных. И опять в глазах его полыхало пламя, которое действовало сильнее всех слов.

Еще через день он служил в одном из московских храмов, набитом до отказа. Помню, как он быстрым шагом пересек пространство храма, сделал земные поклоны перед иконами, благословил народ, вошел в алтарь. В этом прохождении через храм не было ничего от пышного архиерейского входа: никакой плавности, величавости, церемониальности (так же владыка служит и в Лондоне — без иподиаконов и облачения на середине храма и т.п. — С.Я.). Митрополит был больше похож на хирурга, который спешит на операцию, чем на «князя Церкви», вступающего в свои владения».

О.Иларион описывает один из приездов митрополита Антония в ту пору, когда в Англии уже существовало 10 приходов, выросших из единственного лондонского, которому владыка посвятил более полувека, и служение в нем оставалось для него главным.

За более, чем 30 лет, с 1956–го года, община лондонского собора выросла с трехсот до тысячи прихожан. Старые прихожане, эмигранты первой волны, постепенно уходили в вечность. Но появлялись новые — англичане, переходившие из Католической или Англиканской Церквей, из других деноминаций. Сама община, будучи русской, «очень глубоко», по выражению владыки Антония, ушла корнями в английское общество. Она не могла оставаться замкнутой, в отличие от компактных поселений греков и киприотов. Их в Англии около полумиллиона, они живут вместе целыми кварталами, как будто отдельные деревни в Греции или на Кипре. Русская же диаспора таяла на глазах и во многом благодаря этому обстоятельству Русское Православие в Англии стало открытым для всех. «Наша община, — говорит владыка Антоний, — и по необходимости, и по очень определенному сознанию нашего долга открылась английскому миру. Во–первых, мы начали для своих же членов, потерявших русский язык, служить по–английски; во–вторых, мы ведем с ними уже тридцать лет занятия на английском языке: на темы о духовной жизни, о православной вере и т.д.; и, кроме того, так как большинство наших членов говорит по–английски, мы как–то столкнулись с английской жизнью больше, чем другие.» И для самого владыки, и для старых прихожан введение английского языка в богослужение и внебогослужебные беседы было результатом нелегкого выбора. Митрополит Антоний решил: «Важнее Православие, чем русскость». Согласитесь, так решить, на такое решиться человеку русской культуры, русского самосознания довольно сложно. Но выбор был сделан: главное — вселенскость Православия и его открытость миру иной культуры и традиций. Если какие–то этнически самобытные «своеобразные» рамки ограничивают миссионерские возможности, эти рамки должны быть оставлены. Так поступил Митрополит Антоний, введя английский язык в жизнь своей общины. Но при этом владыка подчеркивает, что Сурожская епархия — это голос Православной Церкви русской традиции. Это означает, что ее миссия использует многовековое богословское наследие Русской Церкви, ее святых и подвижников. И это вовсе не означает, что владыка и его сподвижники «стараются русифицировать людей». «Мы добиваемся совсем другого: чтобы они (англичане — С.Я.) уходили в глубь своей истории, в тот период, когда Великобритания и Ирландия были православными странами... Мы стараемся изучать это первичное Православие. Например, мы написали службу православным святым Англии, и у нас есть икона. Таким образом, наша задача — помочь тем, кто родился англичанином или шотландцем, найти православные корни в своей культуре. Сейчас на Западе, не только в Англии, кризис веры. И для многих людей, что–то знающих о Православии, оно является как бы точкой опоры, потому что догматически мы стоим на том, на чем стояли с первых веков, богослужение у нас не меняется, духовность наша, духовное предание течет, как река, со времен Самого Спасителя. Вся наша церковность осталась неизменной не в том смысле, что это окаменелость, а в том, что мы живем тем же, чем жили столетия. Поэтому мы для многих являемся тем камнем, на котором можно стоять, неким критерием даже для инославных.»

Служить и вести беседы на английском владыке Антонию удалось не сразу, ведь в Англию приехал без знания английского языка вообще. Молодой энергичный иеромонах взялся за изучение английского языка. «Я рассчитывал, — вспоминает Митрополит, — что хорошее знание немецкого и французского мне поможет, и засел за учение. Я читал со словарем, слушал, как люди говорят на английском языке, пробовал всячески — иногда до комичности, а иногда впопад — произносить те звуки, которые они произносили, и так учился. И как только я начал знать английский достаточно, чтобы произносить слова богослужения, хотя говорить еще совсем не мог, я начал служить по–английски».

Когда стало больше англичан, для них начали служить отдельно, потом стали «разбавлять» английским славянское богослужение, затем чередовать службы. Сейчас в Лондоне одно воскресенье в месяц совершается Литургия на английском языке, одно — на славянском и два — Литургия на том и другом одновременно, «смешанные». Всенощные — всегда на двух языках, требы — на языке прихожан, для которых они совершаются.

Постепенно и приход, и епархия стали многоязычными и многонациональными, потому что сюда начали приходить люди, которые в сербской или греческой церкви не могут молиться на понятном им языке.

Люди стали приходить и благодаря проповедям и беседам владыки Антония. Его слово не ограничивалось стенами храма. Его нередко приглашали в английские и протестантские храмы, где он никогда не отказывался проповедовать. И таких проповедей в неправославных храмах, по словам владыки, было тысячи. Часто он беседовал на радио, телевидении.

Было время, когда пять дней в неделю были проповеди, встречи, лекции беседы и выступления. Начало было забавным. После одной из ранних лекций к о. Антонию подошел священник (тот самый, благодаря которому владыка принял священный сан) и сказал: «Отец Антоний, я ничего более скучного не слышал, чем то, что Вы сегодня говорили». Владыка ответил: «Что же я мог сделать, — я читал свою лекцию по листу. Я написал ее по–русски, мне ее перевели, я научился, как произносить, и вот я ее прочел...» Священник посоветовал: «А Вы перестаньте читать. Говорите без записок». Владыка возразил: «Слушайте, я же не говорю на английском языке. Как только я начну говорить, я буду делать комичные ошибки.» Священник улыбнулся и ответил: «Именно! Тогда мы сможем смеяться, вместо того, чтобы скучать». «И я решил, — снова вспоминает Митрополит Антоний, — хорошо!» И начал говорить. Причем, говорил и делал ошибки, люди смеялись, и я смеялся, и постепенно сколько–то научился говорить на языке». С тех пор владыка произносит проповеди, лекции и беседы без записок.

В своих проповедях и лекциях, обращенных к внешнему миру, к инославным, Митрополит Антоний никогда не ставил цели обратить слушателей в Православие, внушить им, что Православие лучше всех конфессий и т.п. «Я проповедую Слово Божие, — поясняет владыка, — то есть, я говорю о вере, говорю на Евангельскую тему, но как православный. И если человек может уловить разницу между тем, как я говорю, и как говорит кто–нибудь другой — это его дело. Мое дело — проповедовать Христа, Евангелие, проповедовать то, что я считаю истиной и то, что мне и еще кому–то вокруг дает жизнь. Мы не гонимся ни за кем и не стараемся никого, как я всегда говорю, «совратить» в Православие или даже «обратить» каким–нибудь соответственным действием. Но, как апостол Павел говорил, сердце наше всем открыто. Поэтому двери храма открыты, священники наши, включая меня, принимают всех, кто приходит с каким бы то ни было вопросом или духовной нуждой. И к нам приходят очень разные люди по разным побуждениям... Мы не стараемся «завлекать» людей: приходит тот, кто хочет, и мы их выдерживаем долго; но зато они знают, куда пришли и для чего».

Особо замечательна история проповеди владыки в «тусовке» хиппи. В конце 60–х годов Митрополит Антоний в течение недели проповедовал в Оксфорде: на улице, на знаменитой лестнице университетской библиотеки, в парке. В течение часа владыка проповедовал Евангелие и в течение полутора часов отвечал на вопросы. В один день, по окончании проповеди, к владыке подошел юноша с длинными волосами, одетый в длинное платье. Он говорит: «Чего Вы на наши собрания не ходите?» Я спрашиваю: «А какие собрания?» — «У нас целая группа хиппи здесь, а чем Вы не хиппи? Одеты, как никто, вид у Вас совершенно странный; вокруг шеи какая–то цепь с чем–то: такой же хиппи, только из старых...» Я сказал, что если так, то, конечно, приду на собрание; когда следующее? — «Сегодня вечером приходите...» Вот пришел я на собрание: громадная комната, матрасы по стенам, свечки стоят на голом полу (и для освещения, и для прикуривания), и один из молодых людей стоит, свои стихи читает. Я пробрался в какой–то угол, сел на матрас и стал слушать. Первое, что меня поразило — это, как его слушали. Там было человек пятьдесят, и слушали его благоговейно, как слушают человека, который говорит о себе самое сокровенное и которого слушают с вниманием и уважением к тому, что он свою душу открывает. В какой–то момент он кончил и сказал: «Ну, кажется, все, — и пошел, сел на свой матрас; потом еще кто–то выступил и еще кто–то. Я подумал: «Если я дикий, почему бы мне не выступить?» — И на четвереньках выбрался вперед. и говорю: «Я хочу сказать нечто; я хочу сказать вам, как и почему я стал верующим.» Я им рассказал сначала о ранних годах эмиграции, о том, как жилось — потому им не вредно сообразить, что жилось–то хуже, чем им: мы не были такие лохматые, кудластые, но ели меньше... Потом рассказал, каким образом я стал верующим; когда кончил, была такая минута молчания, началась драматическая пауза; я подумал: «Ух, как благоговейно это звучит!» Но благоговение кончилось, потому что вдруг открылась дверь, огромный барбос ворвался в комнату, промчался вокруг прямо ко мне, ткнулся мордой в лицо и удрал. Этим, конечно, кончилась мистическая атмосфера, драматический эффект был уничтожен; после этого мы еще довольно долго сидели, рассуждали, и кто–то из них ко мне подошел и говорит: «Хорошо, что Вы пришли!» — «А почему?» — «А у Вас глаза добрые...» — « А что?» — «Знаете, Вы на нас смотрите и не презираете...» Такая реакция очень интересна была, потому что, конечно, их принимают и в хвост, и в гриву».

Позже они придут в храм, будут беседы, «всенощная» молитва (10 часов). Многие из них вошли в Церковь. На вопрос: почему, они говорят: «Потому что православные знают, во что они веруют, и потому что у вас в Церкви есть молитва...»

Как уже было замечено, ни владыка Антоний, ни кто–либо из клириков Сурожской епархии не занимается прозелетизмом. Прозелитизм вообще чужд Православию, он чужд евангельскому духу, свободе и пониманию веры. Нас часто упрекают в пассивности, в этаком ленивом самоупоенном благодушии: службы да требы — и достаточно. Не в пассивности зачастую причина. Наверное, как–то некорректно, неделикатно вторгаться в чей–либо внутренний мир, будучи незванным гостем. И за примером далеко ходить не надо, достаточно понаблюдать за реакцией людей на «миссионерские» визиты сектантов прямо на дом. Невозможно веру «внушить», вере «научить», веру «передать». Для православного сознания очевидно: вера — дар Божий, мы же, верующие, со своей стороны можем чутко, мягко, любовно помочь ищущему, встретить его.

Среди приходящих к Православию англичан большинство вышло из атеистов или из своей Церкви — англиканской, католической, или из какой–нибудь другой христианской общины. Они нашли, по словам владыки Антония, в Православии живую струю, которую они не могли найти в своей Церкви, «Многие из них, — говорит Митрополит, — просто были крещены когда–то. И больше в церковь не приходили. Некоторые из них были богословски образованы и не могли больше принимать ни католичество, ни англиканство, ни различные протестантские верования. Они к нам приходили с вопросом: кто вы? Что вы можете сказать? И мы отвечали им. Мы им говорили, что православная вера, по нашему убеждению, — это основная вера евангельская в чистоте, в полноте своей, которая передается нами, конечно, как Апостол говорит, в глиняных сосудах. Мы не воплощаем эту веру, но мы ее несем и проповедуем, скорее даже — исповедуем. И эти люди стали изучать Православие».

В какой–то момент эти люди загораются пламенным желанием принять Православие и одновременно отталкиваются от веры, которая была у них раньше. Владыка Антоний никогда не строил на таком сомнительном основании, пользуясь моментом. «Переметнуться в другую Церковь, потому что вам перестало быть вмоготу жить в своей, недостаточно; надо становиться православным по положительным причинам, а не по отрицательным», — считает владыка и приводит ярчайший пример: «Я помню собрание пятидесяти священников в Шотландии, которые в присутствии их епископа мне сказали, что если Англиканская Церковь пойдет дальше (очевидно, в обмирщении, либерализации богословия и т.п. — С.Я.), они будут просит о соединении с Православной Церковью. Я им ответил: «Я вас не приму, потому что вы не в Православие идете, вы уходите от англиканства...» Один из них спрашивает: «А что за разница?» — «А очень просто: что ты Машу разлюбил — еще не основание для того, чтобы жениться на Паше, вот и все». Надо иметь какие–то положительные данные, чтобы выбрать веру, в которой, в общем, нелегко жить. У нас все–таки слишком мало Православия в Англии, чтобы человеку, делающемуся православным, было легко».

Часто владыка Антоний отсылал таких неофитов на шесть месяцев к священнику той Церкви, где они были крещены. Но, как правило, эти люди возвращались ни с чем, по–прежнему обделенные духовной поддержкой и руководством в своих прежних общинах. Со временем человек входит глубже в Православие с чувством пришедшего домой. «И когда он может обернуться и сказать: да, моя Церковь — Католическая, Англиканская, Протестантская, секта какая–нибудь — мне все–таки открыла Христа, и я глубоко благодарен ей, — то мы его принимаем. Причем большей частью мы заботимся о том, чтобы познакомиться с семьей, чтобы они поняли этот его поступок, и они почти всегда присутствуют и участвуют в принятии; часто даже их священник приходит», — говорит Митрополит Антоний.

К оглашению и оглашаемым в Сурожской епархии отношение серьезное, внимательное, да и вообще здесь ко всему и ко всем относятся внимательно, серьезно, вдумчиво и осмысленно. В течение первых 30 лет служения на Британских островах Митрополит Антоний лично принимал каждого человека, заинтересовавшегося Православием, проходил с ним 30–часовой курс катехизации: изучались вероучение, богослужение, практика духовной жизни; оглашаемый имел свое молитвенное правило и периодически исповедовался. Хотя Устав чиноприема инославных в Православие и требует, чтобы исповедь проводилась перед самим принятием в Церковь, опыт показал некую незрелость таких исповедей, духовную неготовность.

Сегодня войти англичанам в Русскую Православную Церковь у себя на родине значительно проще: большинство прихожан — англичане, родной язык слышен и на богослужениях и во время внеслужебных бесед. Многие приходящие говорят: «Пришедши к вам в храм, мы просто пришли домой, тут что–то родное». То, что эти люди пережили, придя в Лондонский собор, можно выразить словами одного из них: «Здесь что–то или Кто–то есть». И в этом отношении характерен следующий случай. Человек лет сорока, неверующий (по его словам) пришел в храм, чтобы передать посылку кому–то из прихожан. Он рассчитывал прийти к окончанию службы, но не тут–то было — всенощная еще не закончилась. Позже он рассказывал владыке Антонию, что сидя на скамейке он вдруг ощутил, что в храме что–то есть, чего он никогда не переживал, есть какое–то присутствие. Он подумал тогда, что это интоксикация ладаном, убаюкивание церковным пением или, может быть, это свечи мерцают, или коллективная истерика верующих — и они называют это Богом, но, конечно, никакого Бога нет! Но он был настолько затронут, что попросил у Митрополита разрешение прийти, когда в храме никого не будет. Просидев два часа, он ощутил то же, что и в первое посещение. Он подумал: «Да, предположим что это Бог, но что мне до Бога, когда Он не может на меня воздействовать? Мне надо посмотреть, что делается с людьми, которые являются верующими.» И он стал ходить и наблюдать за верующими и сделал интересный вывод: «Я не знаю, делаются ли они лучше, но они делаются совершенно иными после того, как причастились, что в них есть, чего я не встречал вне». Через несколько лет этот человек принял Крещение.

Проповеди, теле– и радиобеседы, книги владыки Антония знакомили англичан с Православием, многих они или же личная встреча с автором приводили в Церковь. Но труды Сурожского Митрополита благотворно влияли и на духовную жизнь инославных. Неслучайно британский Абердинский университет удостоил его степени доктора богословия honoris causa «за проповедь слова Божия и обновления духовной жизни в стране.» (Такую же ученую степень владыке присвоили Кембриджский университет, Московская и Киевская Духовные Академии. Сам Митрополит Антоний шутя говорит о себе: «У меня только один настоящий докторат — по медицине, все остальные — фальшивые»).

Жизнь лондонского прихода не ограничивается богослужением, существует практика внебогослужебных бесед, первые годы такие беседы бывали еженедельно и проводились на русском языке, т.к. подавляющее большинство прихожан были русскими. С появлением англичан беседы стали проходить на их языке. С конца 80–х гг., когда в Англию хлынула новая волна русской эмиграции, были возобновлены беседы на русском языке. Несмотря на преклонные годы, владыка Антоний, после годичного перерыва, осенью прошлого года снова стал вести эти беседы.

Для детей в начале 50–х гг. была создана действующая и поныне приходская школа. Два раза в месяц после Литургии у них бывает урок, потом их возят в соседний парк играть, чтобы они друг с другом знакомились ближе, ведь в будущем они составят общину. Летом для детей устраивается летний лагерь. С 1987 года в нем собирается более сотни детей. В течение двух недель они вместе молятся, занимаются, ходят в походы.

В лондонском соборе особый подход к исповеди и причащению. «Четыре раза в год, — рассказывает владыка Антоний, — у нас бывает одна суббота, которая называется «говение» — два раза в год на английском языке; два раза в год на русском языке, происходит это так: мы начинаем с молитвы, затем я провожу беседу, которая длится минут сорок, после этого — период приблизительно три четверти часа или час, когда все обязаны молчать; кто не в состоянии молчать — идет в ризницу, но в храме никто не говорит, не мешает другим «вмолчаться» в тишину и внутреннюю, и церковную, потому что в церкви своя тишина. Один французский писатель так описывал переживания одного из своих героев: «Этот человек услышал тишину и вдруг понял, что эта тишина — живое Божие присутствие...» Так что я беспощадно требую, чтобы люди не мешали другим вмалчиваться в свои глубины.

Затем мы вместе питаемся, так как каждый приносит что–то свое, и вскладчину едим то, что принесено, пьем чай. Потом вторая беседа и второе молчание, а затем общая исповедь, которую я провожу не так, как в России проводят общие исповеди. Она проходит так: я читаю ряд молитв из службы, подготовительной к причастию, но опять–таки не все; затем я произношу вслух исповедь, которая — моя исповедь перед Богом, в контексте тех двух бесед, которые я проводил, они тематичны, и исповедь тоже тематична в этом смысле. Она длится обычно минут 20–30–40. Это зависит не от моей греховности, а от содержания бесед, от содержания молитв — чем они меня вдохновили. Затем мы снова коротко молимся, затем все получают разрешительную молитву. Если почему–либо кто–то хочет исповедоваться отдельно, это возможно, но большей частью никто не приходит, потому что такая исповедь объемлет достаточное поле греховности или внутренней жизни. И после этого в воскресный день все, кто был на этом говении, могут причаститься. Если в период между такими исповедями не было совершено ничего, омрачающего совесть, разрешается причащаться без исповеди. «Но такая практика причащения, —подчеркивает владыка Антоний, — возможна только в случае, если вы знаете, с кем имеете дело.» И добавим к сказанному владыкой: «Такая практика не может слепо и бездумно копироваться, для повторения нужен тот пастырский опыт и то пастырское дерзновение, какими наделил Господь Сурожского Митрополита».

Конечно, многие, особенно в России, критикуют и даже осуждают владыку, но в результате таких исповедей люди подходят к покаянию и причащению гораздо строже и глубже. Еще одна особенность: тех прихожан, которые по состоянию здоровья или из–за преклонного возраста и связанной с этим немощью не могут быть в храме, причащают не запасными Дарами, а, совершив Литургию у них в доме или квартире. Таких прихожан в общине Лондонского собора около семидесяти.

До сих пор мы говорили о Лондонском соборе и жизни его прихожан. Но православные были и есть в провинциальной Англии. Как правило, это небольшие общины — студенческие группы в университетских городках, несколько семей в какой–нибудь шотландской деревушке и т.п. За время служения владыки Антония количество таких общин значительно выросло. После смерти о.Владимира Феокритова в течение 11 лет владыка был единственным священником Патриаршей Церкви на Британских островах. С появлением все новых и новых общин в провинции возникла острая потребность в священниках. И они стали появляться, как говорит митрополит Антоний, «каким–то Божиим мановением, чудом прямо... я их не искал, не создавал.»

Как уже было замечено, священнослужители Сурожской епархии совмещают церковное служение с чисто светской профессиональной деятельностью. Это вызвано малочисленностью приходов и, соответственно, невозможностью материально содержать своего священника. Сами священнослужители рассматривают необходимость зарабатывать как замечательную возможность расширять свою пастырскую деятельность. Сталкиваясь на своем светском поприще с людьми разных взглядов и убеждений, священник может открыть им богатство Православия.

Таким образом, земная профессиональная деятельность священнослужителей Сурожской епархии делает их материально не зависящими от прихожан (а эта независимость, несомненно, делает отношения между пастырем и паствой более близкими, духовными, чистыми от каких–либо корыстных поползновений и т.п.) и одновременно расширяет поле их пастырской деятельности. Среди клириков владыки Антония есть врачи, архитектор, преподаватель университета и др.

В Сурожской епархии взяли за правило «никогда не рукополагать человека иначе как по народному выбору». И это не что иное, как возвращение к древней канонической церковной практике, выработанной в эпоху Вселенских Соборов и утраченной в нашей Церкви в Петровскую эпоху. О таком возвращении мечтал и ратовал в 60–е годы XIX в. святитель Игнатий (Брянчанинов) еще за полстолетия до Поместного Собора Русской Церкви 1917–1918гг., возвратившего к жизни выборность клира. К сожалению, 70–летнее «вавилонское пленение» Церкви до такой степени отучило нас от живого мышления и практичности, что и за прошедшие 10 лет мы так и не ввели в жизнь мудрое соборное решение, которое, кстати, никто не отменял.

Жаль, что из–за нашей лени и инертности остаются невостребованными мудрые полезные и несложные в исполнении правила или просто замыслы, с помощью которых можно оживить и оздоровить церковную жизнь.

В Сурожской епархии священнослужителей, образно выражаясь, взращивают, как прекрасную розу в саду. На подготовку кандидата уходит много времени и усилий. Продолжительность подготовки не ограничена, она зависит от подготовленности. Решение о рукоположении принимается после окончательного согласия общины и собрания епархиального духовенства.

Чаще всего священниками в провинции становились те миряне, вокруг которых возникали группы людей, заинтересовавшихся Православием. Потом эти группы вошли в Церковь и стали общинами, естественно, что священником такая община хотела видеть того человека, благодаря которому она родилась на свет.

Вот один пример. «В одной деревушке на юго–западе Англии, — рассказывает митрополит Антоний, — молодой человек, который преподавал в соседнем городе драматическое искусство, набрел на какую–то книгу о Православии; прочел, увлекся; прочел другую, третью, пятую, десятую; стал ходить, когда мог, в Православную церковь и решил, что нет для него другого духовного родного дома, отчего дома. У него жена и дочь, и он решил, что никогда его жена не согласится на Православие, поэтому он год–другой ничего ей не говорил; просто, когда мог, ходил, молился. Как–то он взял ее с собой в Православную церковь; когда они вышли, его жена ему говорит: «Как ты мог меня раньше сюда не привести? Разве ты не понимаешь, что это — единственная Церковь, к которой я могла бы принадлежать?...» Приняли они Православие через год–другой и начали молиться, у себя на дому каждое утро совершать утренние молитвы и вычитывать утреню, каждый вечер — вечерню и вечерние молитвы. Некоторые односельчане стали их просить: нельзя ли с вами молиться? И так создалась группа из двадцати пяти человек, которые в течение нескольких лет приняли Православие; потом ко мне обратились, говорят: «Слушайте, у нас вот есть этот Джон; он нам дал Православие, — почему Вы его нам не дадите священником?» Я его рукоположил, и там приход в какой–то деревне, куда совершенно незачем было Православию залетать — а есть. И в целом ряде мест вот так рождается маленькая группа в три человека, пять, десять человек; передвигаются люди, попадает куда–то живой человек и начинает оживлять жизнь, и так постепенно складывается что–то».

Яркой иллюстрацией к последним словам владыки Антония служит история одного из клириков Сурожской епархии. Историю эту поведал опять–таки владыка Антоний: «Отец Александр — чистый грек, родился в Греции, получил там образование в университете, стал архитектором, приехал сюда доучиваться, чтобы получить звание архитектора уже английского. Он приехал формально православным, без особой любви к Церкви или к Православию... Встретился он по каким–то обстоятельствам с отцом Михаилом (клирик Успенского собора — С.Я.), они подружились, и отец Михаил ему «раскрыл» Православие. То есть он ему показал, что Православие — это не формальная религия данного государства, не государственная религия, это религия сердца и жизни каждого отдельного человека. И о. Александр постепенно вырос в Православии и стал убежденным, живым, думающим православным человеком. Он стал молиться, стал приходить на богослужения, он пел в хоре; его внутренняя жизнь стала расти и расцветать замечательным образом. В какой–то момент он ко мне пришел и сказал: «Вы мне несколько раз говорили, что хотели бы, чтобы я стал диаконом. Можно ли это сделать теперь? Потому что я сейчас как архитектор начинаю делать карьеру. Если я сделаю карьеру, я буду пленником своей работы и уйти с нее не смогу. Разрешите мне бросить работу и стать диаконом...» К тому времени он был уже женат, потому вопрос был не такой простой: ведь у нас нет никаких средств на содержание духовенства. Тут я подумал о том, что у меня в Лондоне в университете около ста двадцати православных преподавателей и около трех тысяч православных студентов (конечно, не русских, а греков, сербов, румын и т.д.), но у них нет пастыря. И я обратился к греческому архиепископу с предложением сообща найти для отца Александра оклад, с тем, чтобы он стал пастырем православных преподавателей и студентов университета. Греческий архиепископ обещал дать деньги. О. Александр стал православным «капелланом» Лондонского университета. Греки свое обещание не выполнили, и пришлось Лондонскому Успенскому собору из своей казны определить оклад о. Александру. О. Александр владеет греческим, английским и русским языками, благодаря его работе в университете, в его доме ежемесячно бывают собрания университетской молодежи с участием молодых прихожан Лондонского собора. За этими встречами студенты все ближе знакомятся с Православием.

Вот так трудами Митрополита Антония и его сподвижников «оживляется жизнь и постепенно складывается что–то».

Владыка Антоний так говорит о Сурожской епархии: «Сейчас, глядя на епархию, которая в других отношениях — ни количеством, ни блеском — не величественна, одно мне кажется очень положительным: это постепенное созревание. После многих лет совместной работы нам постепенно удается создать в нашем малом масштабе истинную православную соборность. Во всех случаях жизни епархия ищет ум Христов, прислушивается к тому, что говорит Святой Дух в ней, и основывается в своих решениях не на автократическом постановлении епископа и не на большинстве голосов, а по каждому вопросу жизни ищет в соборном напряжении волю Божию... Что дальше будет из нашей епархии — нам совершенно «безразлично» в том смысле, что это — дело Божие. Наше дело — сеять... Я не знаю, что будет с нашей епархией. Я думаю, что в какой–то момент она послужит семенем будущего Православия здесь, что тогда все здешние православные сольются в одно, и будет, возможно, не Сурожская епархия, и не греческая Фиатирская епархия, и не Сербская епархия, а нечто новое, может быть — Православная Церковь Великобритании и Ирландии».

18 июня митрополиту Антонию исполнилось 87 лет. Несмотря на столь почтенный возраст, владыка служит, проповедует, ведет беседы. С осени 1999 года его здоровье было ухудшилось, он реже появлялся «на людях», целый год не проводил бесед. В октябре прошлого года беседы возобновились. Владыка стал меньше принимать людей для индивидуальных бесед, но по–прежнему отвечает на письма, поступающие со всех концов мира. Он, как и раньше, обходится без келейников, совмещает свое архиерейское служение с функциями соборного сторожа (sic!), его быт носит скромный монашеский характер, он не отягощен той массой громоздких условностей, какую можно наблюдать у нас. Все предельно просто, ничего лишнего.

Сегодня Сурожская епархия насчитывает 20 приходов. По нашим меркам цифра скромная. Но если сравнить глубину воцерковленности там и здесь, то станет очевидно, что не все измеряется количественным фактором, а в жизни церковной и подавно.

Открытое Православие, исповедуемое владыкой Антонием, привлекает людей, ищущих Бога. Проповедь Сурожского митрополита чужда пустых эффектов, апелляций к национальному и политическому. Его проповедь — это благовестие Христовой правды, правды о Боге, мире и человеке. Диакон Андрей Кураев как–то назвал владыку Антония выдающимся миссионером нашего времени. И это так. За такой проповедью — будущее.

Cергей Яблуновский
Преподаватель Полтавского Духовного училища,
редактор газеты.

Вместо послесловия
ВСТРЕЧИ С ВЛАДЫКОЙ АНТОНИЕМ

Моя первая встреча с митрополитом Антонием состоялась в Лондоне 9 сентября 1999 года в храме Успения Богородицы во время беседы (владыка Антоний проводит там каждый второй четверг беседы по вечерам). Когда уже все собрались, появился батюшка. Первое, что меня поразило, — это его простота: владыка был в стареньком подряснике, со стареньким потертым дипломатом — ничего, что бы говорило о его сане. Это удивительный человек; видно, что возраст берет свое; когда владыка взял свои записи, то было заметно, как они дрожат в его руках. Но плоть немощна, а дух бодр. Глаза горят. Когда он проповедует, разговаривает с людьми, слушает, лицо его светится живым интересом, какой проявляют обычно только дети. Поражает желание отца Антония поделиться с людьми тем, что он узнал, прочувствовал, познал. Владыка говорит людям о том, что для него жизненно важно. Самое главное, что присутствует во всех его проповедях — любовь. Владыка Антоний говорит о такой любви, чтобы быть готовым душу свою положить за други своя. И это совсем не значит умереть, а быть готовым послужить другому человеку, посвятить свою жизнь людям, всю без остатка, до последней капли. Батюшка часто вспоминает как пример своего друга. Друг его был высокий, крепкого телосложения и все время жаловался на свой рост. Когда же началась война, он с одного конца фронта на другой передал владыке Антонию записку, в которой говорилось: «Как я счастлив, что Бог дал мне такой рост. Теперь за моей спиной могут укрыться два, три солдата».

Служит владыка Антоний каждое воскресенье литургию. А по праздникам либо вечерню, либо литургию. Видно, так, как здоровье позволяет. Служит владыка не по архиерейскому чину, безо всяких почестей.

Служить владыке уже тяжело, хотя голос звонкий. Но иногда замолкает он на пару минут (для молитвы или отдохнуть), и тогда чувствуется в церкви напряжение: «Не случилось ли что с батюшкой?»

После службы обязательно проповедь на двух языках — английском и русском, и все по памяти, без записей. (Что удивительно, беседы он тоже все говорит по памяти, т.е. все, что он говорит, живет в его сердце). Также владыка делает объявления, и если большой праздник, то сам служит молебен или же связанную с каким–то событием панихиду. И откуда силы берутся? После службы владыка еле стоит, опираясь на посох. Обычно после объявлений батюшка выходит из боковых дверей алтаря и благословляет желающих. Благословляет он каждого с любовью и улыбкой, и когда отойдешь, чувствуешь тепло и радость...

Запомнился особо один случай. После литургии владыка Антоний сказал, что слабо себя чувствует и просит не подходить за благословением, что он пройдет к себе и ляжет. И вот, когда уже все, как обычно пошли пить чай в холле, произошел несчастный случай, женщина, отъезжая от церкви, убила молодого мужчину (то ли тормоза отказали, то ли рулевое управление). Женщина эта была прихожанкой церкви, недавно пришедшей к вере. А мужчина, как потом выяснилось, приехал из Украины на заработки. Женщина была в отчаяньи. Говорила только о том, что она убийца, что ее возненавидят ее близкие. И вот владыка встает и едет с ней в полицейский участок, утешает ее, укрепляет веру, говорит о промысле Божием. Все несколько часов, пока длился допрос, и за женщиной ни приехал сын, владыка был с ней. А потом на проповедях и после них просил всех молиться о скорбящей рабе Божией Галине, об усопшем Игоре и всех его близких, которым так тяжело сейчас. Когда приехала жена Игоря в Лондон, владыка опять просил помощи, уже материальной, для бедной вдовы. Служились панихиды 9, 40 дней. Случай, который говорит сам за себя.

Кто–то из прихожан сказал батюшке, что это действие нечистой силы, что такое случилось у храма. Как же он был расстроен такими разговорами, переживал за свой приход и опять разъяснял людям, что на все воля Божия.

Вообще владыка очень переживает за то, чтобы каждое слово его проповеди было понятно. Спрашивает близких к нему прихожан об их мнении. Если ему говорят, что что–то не так, то он обязательно во время следующей беседы старается объяснить либо же просит прощения, говоря, что чувствует он это именно так, как сказал. Перед беседой обязательно молитва, которую владыка Антоний читает сам, а после часто читает владыка Анатолий (архиепископ Керченский), служащий тоже на приходе в Лондоне. У владыки Антония не хватает сил говорить.

И еще, что запомнилось — приезд грузинского хора. Этот хор исполнял свои песни, духовные и мирские, в холле при храме. Владыка тоже пришел послушать. Ему приготовили место в первых рядах, а он сел у самой двери... И слушал с огромным интересом и большим удовольствием, радовался и аплодировал, как ребенок. Слушал он, подавшись вперед, т.к. плохо слышит, прихожане как раз собирали деньги, чтобы купить ему слуховой аппарат.

Владыка откликается на события, присходящие в мире, особенно в России. Когда затонула подлодка «Курск», владыка сказал слово и служил молебны, прося Бога укрепить моряков в том ужасе, в котором они оказались, спасти или помочь достойно встретить смерть без отчаяния, молился о семьях, страдающих и ждущих. А когда стало ясно, что все погибли, служил панихиду и опять просил, просил...

Много можно вспоминать и рассказывать. Я не знаю владыку близко, но из таких вот моментов сложилось мое впечатление о нем, об этом светлом, добром и любящем человеке могучей воли и крепкого духа.

Ю. А.

ВВЕРХ